Нянька с удовольствием взялась за дело, а Глебушка смеялся и хлопал в ладоши, вмиг превратившись в обычного шестилетнего ребенка. Евлампия так увлеклась представлением, что не заметила, как исчез с тумбочки пузырек с лекарством. Более того, мальчик был так ловок, что незаметно для нее выплеснул содержимое пузырька за окно, чуть приотворенное им и тут же крепко прикрытое. Рамы в его комнате на зиму не замазывали, так как доктора велели проветривать спальню больного как можно чаще. Под окном же стояло корыто, из которого в этот миг как раз хлебал воду любимый пес хозяина Измаилка. Пронзительный скулеж прервал выступление шутихи.

— Что это с Измаилкой? — сунулась она в окно.

Пес бегал по двору кругами, шатаясь, будто пьяный, и продолжал жалобно скулить. Дворовые люди поначалу шутили над «угоревшей псиной», но переполошились, когда увидели, что задние лапы у Измаилки отнялись, и он еле волочит их за собой. Если князь решит, что Измаилку опоили, всем несдобровать! Один из мужиков снял овчинный тулуп, завернул в него Измаилку и понес его на задворки, с глаз долой. Прежде лютый, а теперь беспомощный пес с благодарностью смотрел на мужика, которого не раз гонял по двору в надежде поймать и подрать на клочья.

Глаза мальчугана округлились от ужаса. Он один догадывался, отчего собаку внезапно парализовало. Евлампия, испугавшись, что у малыша может случиться нервный срыв, закрыла и зашторила окно, а его самого уложила в постель. Глебушка дрожал всем телом, зубы у него заметно стучали.

— Холодно, — прошептал он, — пусть принесут горячего чая с медом.

— Сейчас, миленький! — засуетилась нянька и выбежала вон.

Как только она исчезла, Глеб достал спрятанный под подушкой пузырек, снял пробку и понюхал ее.

— Анис и еще какая-то сладкая трава, — тихо произнес он, нахмурив брови и недоверчиво поводя носом, что в этот миг делало его очень похожим на отца. Дрожь прошла, он как будто успокоился. — И вовсе это не новое лекарство! Такое уже было.

Глеб спрятал склянку в тумбочку, где уже обреталась целая армия самых разнообразных по форме пустых пузырьков из-под лекарств.

У князя Ильи Романовича камень упал с души. Весь день он гулял по своим роскошным апартаментам в самом приподнятом настроении, полагая, что избавился от племянницы раз и навсегда. Отходя ко сну после сытного обеда, он представлял, как раскаявшаяся Елена врывается в его кабинет, бросается в ноги, лобызает их и просит прощения. На лице князя даже возникло подобие улыбки, настолько эта картина была приятна. Разумеется, в своих мечтах он отпихивал струсившую грубиянку ногой и указывал ей на дверь. «Я же вчера сказал дурехе, что другого выхода у нас нет, — рассуждал Илья Романович, нежась в сладкой дремоте, — а она ответила, что у нее выход есть. Наверно, сиганула в прорубь!» Дядюшка сомкнул отяжелевшие веки и погрузился в тихий, безмятежный сон. Впрочем, сны ему никогда не снились, если не считать, что несколько раз за всю свою жизнь Белозерский видел во сне огромного налима. Жирная рыба беззвучно шевелила губами, как рыбе и положено, и ничего путного, а тем более вещего ему не сообщала. После этих глупых грез князь долго еще чувствовал раздражение и даже тревогу, так что предпочитал не видеть снов вовсе, чем сносить подобные неудобства.

На этот раз князю поспать не удалось — его разбудили возбужденные голоса за дверью. Он сразу определил, что ругаются дворовые люди, и в бешенстве откинул одеяло. Какого дьявола разоралось это мужичьё?! Куда смотрит Илларион? Но вот послышался хрипловатый голос верного слуги.

— Все равно не пущу! — отвечал он мужикам. — Нечего попусту барина тревожить!

— Да кабы попусту! — настаивал самый бойкий. — Не ровен час, ён помрет, а барин и проститься не успеет…

— Тогда беда, как осерчает! — опасливо добавил другой. — Плакали наши головы!

Князь в тот же миг вскочил с кресел, где расположился было отдохнуть, и распахнул дверь. Илларион стоял к нему спиной, растопырив руки, загораживая путь дворовым людям. Те, завидев барина, разом смолкли и дружно поклонились.

— Неужели так плох? — спросил он мужиков, придав голосу самые скорбные интонации. — За священником-то послали?

— Батюшка… — смущенно вымолвил самый бойкий парламентарий и заметно попятился. На его лице отразился страх, смешанный с подавляемым негодованием. — Не вели казнить, только… Да неужто ему святое причастие можно вкушать?!

— А что же, нет?! — пришла очередь возмутиться князю. — Чай, крещеная душа!

— Это Измаилка-то?! — ахнул мужик.

Среди робко сбившейся в кучу дворни поднялся глухой ропот. Илья Романович почувствовал, что земля уходит у него из-под ног, и даже пошатнулся, вцепившись в дверной косяк. Илларион бросился его поддержать.

— Ну вот, наорали, разбудили, а его сиятельство нынче нездоровы, — бросил он мужикам. — Теперь пеняйте на себя!

— Заткни пасть! — рявкнул князь на слугу, вырывая руку. — А вы, олухи, говорите прямо, что с собакой?!

— Беда, барин! Измаилка подыхает! — заговорили все разом.

— Уж и не знаем, что стряслось! Задние ноги отшибло, паралик случился…

— Сожрал чего-то али вылакал, да только, видать, уже не очухается… Таково мучается, смотреть — слезы!

— Где он? — изменился в лице князь. Новость его сильно огорчила, и более того, смутила. Он выглядел так, словно не мог разрешить какую-то трудную загадку.

— На заднем дворе, возле конюшни…

Илья Романович, как был, в халате, выбежал во двор. Илларион метнулся в гардеробную, схватил шубу и вместе с мужиками бросился вслед за ним.

На заднем дворе, за конюшней, Илья Романович увидел своего любимого Измаилку, лежащим на крестьянском тулупе. Преданные карие глаза были едва приоткрыты, он тяжело, со свистом дышал, его бока резко поднимались и опадали, словно пытаясь стряхнуть с себя навалившуюся смерть. Тут же рядом, на тулупе, сидел заплаканный Борисушка. Мальчик судорожно гладил пса и, не утирая слез, целовал его в морду. Князь купил Измаилку в тот год, когда родился сын, они были ровесниками, росли, играли и шалили вместе.

— Папенька, сделайте что-нибудь! — умолял Борисушка.

Князь ощупал пса и послушал, как бьется его сердце.

— Нет, брат, долго ты не протянешь, — покачав головой, сказал он. Пес в ответ тяжело вздохнул, положил морду в протянутую ладонь хозяина и посмотрел на него с такой пронзительной тоской, что князь отвернулся. — Илларион, неси его к реке!

— Папенька, миленький, пусть он поживет в моей комнате! — порывисто вскочил Борис, поняв страшный смысл отцовского приказа. — Я буду его кормить, поить, хоть с ложки… Я и убирать за ним сам буду!

— Ну, что нюни распустил? — пристыдил его отец. — Посмотри, как Измаилка мужественно встречает смерть! Пищит он, что ли? Нет, подыхает, а молчит, потому что он настоящий воин…

Илья Романович не успел закончить свою высоко моральную сентенцию, потому что мальчик с истошным криком: «Я не дам его убить!» — бросился наземь, накрыв телом пса.

— Борис! — строго обратился к нему князь. — Чему я тебя учил, забыл? Думай головой, а не сердцем! Измаилке осталось не более двух часов, зачем же мучить собаку?

— Не дам! Пошли прочь! — захлебываясь в рыданиях и все крепче обнимая хрипящего Измаилку, вопил мальчик, не подпуская к нему ни мужиков, ни Иллариона.

— Нет, мой милый, здесь пока что я приказываю! — с возмущением воскликнул князь.

Пришлось с силой и не без помощи мужиков оторвать сына от собаки и затащить в дом. Борисушка истошно орал, пинался и раздавал тумаки налево и направо. Только нянька смогла его успокоить, напоив сон-травой и укачав на коленях, словно грудного малыша.

Илларион, помня свое знаменитое приключение в Тихих Заводях, когда Измаилка, опередив других собак, нагнал его на болоте и начал рвать в клочья, побоялся сам нести пса, хотя тот был совершенно обессилен. В носильщики он взял двоих дворовых людей, а сам шел сзади с ружьем наперевес, на случай, если собака все же вырвется и нападет. Измаилку снесли к реке, где стояла старая, полусгнившая беседка Мещерских, и положили на черный, подтаявший снег.