Приказ барина пришелся по сердцу бывшему разбойнику. Ничто так не радует мстительную натуру, как возможность расправиться с кровным врагом. Черные глаза Иллариона сияли от возбуждения, с лица не сходила злорадная улыбка. Встав всего в двух саженях от пса, он плюнул себе на ладони, потер их и вскинул ружье. Измаилка поднял голову и, собрав последние остатки собачьей ненависти, посмотрел своему убийце прямо в глаза. Илларион оцепенел от этого страшного взгляда, палец его задрожал на спусковом крючке. Пес оскалил зубы и зарычал, но в тот же миг прозвучал быстрый, трусливый выстрел.

В доме князя ко сну готовились по-деревенски рано. Илья Романович по старой привычке приказывал всем укладываться с наступлением темноты, чтобы не жечь зря свечей. Он лично делал вечерний обход вокруг дома, заглядывая в каждое окошко, и несдобровать было тому, у кого он заметит огонек! Сегодня во всем огромном особняке горела только одна свеча, в спальне Борисушки. У мальчика к ночи поднялся жар, он без конца плакал, умоляя не убивать Измаилку, отказывался от еды и питья. Вызвали доктора, Евлампия осталась у мальчика до самого утра.

Завершив инспекцию, князь вернулся в дом и еще час просидел у камина, беседуя с Илларионом, просматривая старые «Московские ведомости» довоенной поры и сетуя на то, как изменилась после французов столица. Слуга по обыкновению поддакивал и льстил. Илларион во всех отношениях стал для князя более желанным собеседником, чем своенравная шутиха, и в последнее время та все чаще ощущала на себе опалу. Устав от пустословия, Илья Романович отошел ко сну в отличном расположении духа, даже не вспомнив о верном Измаилке. О Борисе он сказал лишь: «Ничего, я научу его думать головой!» Илларион помог господину раздеться и, пожелав спокойной ночи, расположился на сундуке, под дверью. С тех пор как князь разбогател, он предпочитал, чтобы его покой охраняли.

Глебушка неподвижно стоял у темного окна, дожидаясь, когда отец совершит свой ежевечерний обход, и как только тот вернулся в дом, достал из-под подушки новую свечу, добытую для него Архипом. Старый слуга громко храпел в чулане, издавая немелодичные рулады и время от времени начиная что-то бормотать. Тогда казалось, что он вот-вот проснется, однако старик спал крепко, каменным сном — не было еще случая, чтобы Архип встал среди ночи.

Мальчик на цыпочках выбрался в коридор, огляделся по сторонам. Заметив, что в комнатах брата горит свет, Глеб вжался в стену. Обычно Борис ложился рано, судя по всему, случилось нечто из ряда вон выходящее. Он прислушался, различил стоны и плач Борисушки, а затем ласковый говор Евлампии. Глеб на секунду задумался, а потом двинулся в противоположную сторону, туда, где располагалась библиотека.

Огромное, в три этажа, книгохранилище не пугало его даже ночью. Еще давно, при жизни маменьки, он понял, что книги — самые верные друзья и помощники, и только у них он, осиротевший, искал теперь защиты. Глебушка взобрался по винтовой лестнице на верхний этаж. Собранные здесь тома привлекали его внимание в первую очередь. Он не знал, что именно здесь и брала начало уникальная коллекция Мещерских, начатая прадедом Елены. Семен Евграфович, сподвижник Петра Первого, собирал исключительно труды по медицине, астрономии, алхимии, астрологии и прочим естественнонаучным дисциплинам, популярным в его бурное время. Медицине был посвящен огромный стеллаж, упиравшийся в самый потолок и занимавший целую стену. Вряд ли Семен Евграфович мог прочитать все эти книги, написанные на латинском, греческом, древнееврейском, арабском, фарси, немецком и французском, не говоря уже о свитках на китайском и санскрите. Он был лишь собирателем, а не читателем, и в старости любил говаривать, оглядывая свою коллекцию: «Льщусь упованием, что пытливому потомку моему сии тома сгодятся, чье малолетство не будет темно, как мое, и разум его учителя просветят, и будет он языкам с младенчества выучен, и верю — сбудется сие, ибо юношество ныне много родителей своих в познаниях превосходит. Ворчат старики, что яйца зачали кур учить, а я мню — что бы курице не поучиться, коли глупа! Мне же, волею судьбы от наук не вкусившему, и то наградой будет, что потомок благодарным словом меня вспомянет!»

Обливаясь потом и стараясь не шуметь, Глеб с трудом подтащил к стеллажу скрипучую прогнившую стремянку, которая едва могла выдержать вес шестилетнего мальчика. С самой верхней полки он снял толстый, пыльный фолиант, переплетенный в грубую кожу, и, прижав его к груди, еле устоял на завибрировавшей лестнице — тяжеленная книга сразу потянула его вниз. Глеб давно ее приметил, но только вчера смог перевести с латинского языка название.

Устроившись прямо на полу, мальчик жадно пролистал пожелтевшие страницы, испещренные рисунками и химическими формулами. «Эх, мне бы сейчас учебник!» — с досадой подумал он. В руках у него был редчайший фолиант, рукописный труд некоего монаха-францисканца по имени Иероним. В XVI веке им пользовался как справочным пособием трибунал испанской инквизиции. Книга в отличие от большинства средневековых сочинений называлась весьма лаконично: «Яды и противоядия».

Глава восьмая

Как трудно добиться правосудия и как легко получить совет

Проснувшись на короткой и узенькой постели карлицы, Елена сразу почувствовала, как ноют бока от непривычного лежания на деревянной доске, которую своенравная Евлампия предпочитала мягкой перине. Ноги затекли и одеревенели — их приходилось все время подгибать. Ночью ударил крепкий мороз, печка давно потухла, и комнатка сильно остыла. «А ведь я могла ночевать на дне проруби! — поежилась девушка. Вчерашняя попытка самоубийства теперь казалась ей дикой и преступной. Стоило Елене встретить друга, сочувствующего ее горю, как в ней снова проснулась жажда жизни — неудовлетворенная, юная, жадная и горячая. — Мне надо благодарить Создателя, что Он удержал меня от этого страшного греха! Если я выжила во время пожара, значит, мне не суждено было умереть такой молодой…»

Постель Евлампии была аккуратно свернута валиком и оставлена на сундуке, сама хозяйка комнаты куда-то исчезла спозаранку. Елена вскочила с кровати и принялась натягивать платье, успевшее высохнуть за ночь возле горячей печки. Девушка давно привыкла обходиться без прислуги и даже не вспомнила о том, что прежде такое одевание было бы для нее неразрешимой задачей. Застегивая платье, Елена вдруг подумала, что лиловый цвет, который она капризно отстаивала как траур невесты героя, теперь будет напоминать ей об оскорбительно расторгнутой помолвке. Она больно прикусила губу и запретила себе даже вспоминать о Евгении. Тонкое платье ее не согревало. Осмотревшись, Елена заметила песцовую шубу, перекинутую через спинку стула. Шуба эта была куплена от дядиных щедрот в дорогом французском магазине, и осмотрительная Евлампия, по всей видимости, тайком принесла ее из гардеробной.

— Милая Евлампиюшка! — воскликнула графиня, с удовольствием кутаясь в мягкие меха.

На столе стоял поднос со скромным угощением, явно оставленным для нее же. Девушка внезапно ощутила невыносимый, раздирающий внутренности голод, какой может ощущать только здоровый шестнадцатилетний человек, сутки не имевший во рту маковой росинки. Торопливо придвинув стул, Елена уселась завтракать.

«Удивительно, — думала она, — сегодня мне совсем неохота умирать! Можно жить, можно добиться справедливости, только понять бы, где ее искать! Зря Прасковья Игнатьевна считает, что у меня нет другого выхода, нежели только стать женой дядюшки. Она бы, конечно, так и поступила на моем месте! Продала бы тело и душу ради спокойной жизни и дядиных ворованных денег! Как я могла уважать эту женщину! Какой добродетельной она всегда мне казалась! Нет, я умру, но не стану такой, как она! Ябуду бороться!»

«Выход всегда где-то рядом, — часто учил Елену покойный отец. — Надо лишь не терять головы, набраться терпения и не сдаваться, даже если кажется, что уже безнадежно проиграл».